Форум » Фанфикшен » Владимир Корф советует... » Ответить
Владимир Корф советует...
Владимир Корф: Название: «Это было легко» Рейтинг: G Жанр: ангст Герои: знакомы *Свадеб не было. Владимир уехал на Кавказ. Автор: будет известен после 6 августа.
Ответов - 1
Владимир Корф: Владимир был уверен, что в любых обстоятельствах способен управлять собственными мыслями. Случалось, он не до конца отдавал себе отчет в своих поступках, ещё реже он владел своими чувствами, но, однако, он всегда мог определить направление своих размышлений или отказаться от них вовсе. Даже те явления умершего отца и душеспасительные беседы с ним были ничем иным, как реализацией его же потребности получить собеседника, который подведет его к принятию важных решений. Он сам вызвал к жизни этого чуткого наставника, сам сочинял ему реплики, сам отвечал и сам же отпустил его с благодарностью и облегчением, ещё раз убедившись, что он и только он властвует над собственным разумом. Никогда не случалось с ним такого, чтобы поток мыслей вырывал его из реальной жизни и чтобы он не мог в любой момент запретить или разрешить себе думать о чем-либо. И вот уже несколько часов Владимир пребывал в состоянии глубокой, отрешенной задумчивости, совершенно не осознавая, что происходит вокруг. Он даже не понимал, что его невосприимчивость длилась уже столь долго. Время потеряло свое определяющее значение, перестав быть необходимым условием существования. Какие-то люди заходили, задавали вопросы, даже трогали его, но всё это происходило, ничуть не касаясь его сознания, которое горело, захлебывалось и тонуло, которое погибало под давлением воспоминаний и размышлений, разрывавших каждую его дрожащую в ужасе частицу. Всё, что мог выхватить из окружающего пространства его расфокусированный взгляд – чуть смятый листок бумаги. Вот он в его руке, развернут, и абсолютно непонятные, бесцветные, бессмысленные слова равнодушно взирают на него. Вот листок уже сложен и лежит на прикроватном столике. А вот он, подхваченный сквозняком, летит на пол и вмиг Владимир ловит его, сжимает и прячет под одеяло. - Корф, вы получили письмо, я слышал. Из дома? Какие новости? – в комнату заглянул молодой человек с перевязанным плечом. Владимир внимательно следил за движением губ вошедшего (Новиков, как с трудом, но вспомнил, наконец, он) и старался прийти в себя и сосредоточиться. Новиков подошел к постели Владимира, присел на стоявший рядом стул и заговорил. Говорил он долго и много. Казалось, он добровольно принял на себя роль компаньона тяжело раненого приятеля и развлекал его, как мог, не удосуживаясь даже дождаться ответов на свои многочисленные вопросы. Наконец, Владимир расслышал: - Илья Петрович говорит, тебе гораздо лучше. А вот Макеев… С ним верно всё кончено, - Новиков помолчал, всматриваясь в безучастное лицо Владимира, - Не пойму все же как так могло случиться… Последняя фраза заставила Владимира вздрогнуть. Он уставился в одну точку, и тут же вновь разорвалась его связь с реальностью, словно кто-то очень сильный толкнул его в спину и он полетел лицом вниз в зловонную жирную грязь. - Не пойму все же, как так могло случиться, что ты отбил у меня Анну? Они оба были пьяны тогда. Их прощальная дружеская пирушка перед отъездом Владимира на Кавказ. К чему было отвечать? Разве не стоило коротко отшутиться, перевести разговор на менее щекотливую тему? Нет, тогда он посчитал, что не стоило. В тот момент Владимиру показалось, что между ним и Мишей установился новый уровень доверия, открытости и искреннего прощения, когда ты можешь не просто обходить острые углы, умалчивать и избегать, но открыто говорить, обсуждать, вспоминать то, что болезненно для обоих. Владимир испытал невероятное облегчение: «Отпустило. Его действительно отпустило, если он вдруг решился вот так запросто заговорить об этом». Где-то глубоко вспыхнула искра восторга оттого, что все, наконец, разрешилось, искра, перерастающая в нежное, согревающее пламя. Разве мог он оборвать это что-то, вновь возникшее, пришедшее из забытого далека, тех светлых времен, когда между ним и Мишей была связь, окруженная безгрешным ореолом взаимопонимания и поддержки, дружеского полушутливого осуждения шалостей – никак не проступков – друг друга, а более всего - искренним желанием обоих и впредь сохранять такое сказочно идеальное содружество двух мало знакомых людей? Да, они изучили биографии друг друга и всех ближайших родственников, знали, кто, что предпочитает на завтрак, обед и ужин, каких лошадей, каких женщин, любимые словечки, гримасы, интонации. Но что, в сущности, они знали друг о друге? То были отношения, избавленные от жадных наблюдений, попыток дознаться, достучаться, выпытать, вырвать признание. Каждый брал лишь то, что давал другой. Этого было достаточно. Это называлось доверием – отношения, не омраченные прозрениями, озарениями, прощениями. Владимир думал, что потерял даже это. Но вот настал день, когда их дружба вернулась, пусть уже и в новом облике. Она пугала, её было трудно узнать, в ней не осталось почти ничего с тех времен угодливой взаимности. И вместе с тем едва можно было сдержать слезы, ведь он уже не надеялся на это. Хотелось протянуть руки, принять её, уставшую, пережившую слишком много, в свои объятия и не отпускать. Нет, он не мог в тот момент обмануть ничьих надежд, тем более своих собственных. - Так как же так случилось, что ты всё же отбил у меня Анну? Владимир пожал плечами, смущенно улыбнувшись: - Это было легко, - и рассмеялся. Боже! Зачем тогда он бросил эту фразу?! В ту же секунду захотелось разъяснить, растолковать, что нет, он не пытался принизить ни Мишу, ни Анну. Он хотел всего лишь сказать, что не строил намеренно никаких планов, не предпринимал чего-либо с целью разрушить их, Анны и Миши, отношения, что всё было уже давно предопределено, и никто из них троих по большому счету ничего не решал. Тот танец никогда бы не имел последствий, если бы Мише и Анне в самом деле суждено было быть вместе. Не стоит никого винить, искать потерпевших и победивших. Но всё же он не посмел пуститься в извинительные объяснения – вот это действительно выглядело бы малодушием после глупости. Владимир решил представить все так, словно степень взаимопонимания между ними настолько высока, что Мишель не нуждается в уточнениях. Он ведь все прекрасно понимает и без слов, разве нет? Тогда она замялся: - Ты же понимаешь меня, Миша… – и глубоко вздохнул, словно намереваясь повиниться. - О нет! Не продолжай, - Мишель слегка запрокинул голову и улыбнулся одной из тех своих обезоруживающе-искренних, снисходительных улыбок, которые всегда заставляли Владимира чувствовать себя младшим братом. - Не продолжай. Я всё понимаю, конечно. Глупо было… Это шампанское… Так что же тогда случилось? Он сморозил глупость, совершил ошибку? Или это была подлость, желание добить неудачливого соперника? Тогда легкое неудобство, которое он испытал, не сдержавшись, очень быстро улетучилось, лишь только они продолжили веселиться. Мишель был по-прежнему непринужден, не выказывая ни малейших признаков уязвленной гордости. Имя Анны звучало в разговоре ещё не раз и ни разу это больше не вызвало ни неловкости, ни замешательства. Владимир открыл глаза. Сначала ему показалось, будто он в кромешной темноте. Но спустя какое-то время он различил мягкий свет одинокой догорающей свечи на столике и женщину, дремавшую на стуле у его кровати. Мария, кажется. Она обычно присматривала за больными в тяжелом состоянии. Следовало ли ему оценивать её присутствие у своей постели как свидетельство того, что ему стало хуже? Раны и вправду болели сильнее обычного, но его больше занимали неприятные воспоминания, чем состояние здоровья. Невдалеке за перегородкой кто-то громко стонал. Макеев? Да, досталось ему вчера. Владимир очень хотел пить, но почему-то не решался ни попросить, ни двинуться, боясь разбудить сиделку. Он лишь слегка повернул голову, пытаясь обнаружить то единственное, что представляло для него ценность на данную минуту. На столике письма не было. Встревоженный, Владимир шевельнулся, приподнимаясь, и тут же почувствовал, что то, что он ищет, находится у него в руке. За всё время он так и не выпустил его… Но возвращение в реальность было мимолетным. Воздух вдруг словно отяжелел, превратившись в плотную завесу, оградившую Владимира от внешнего мира и он угадал приближение своих мучителей. Они добродушно улыбались, гостеприимно распахивая перед ним двери в камеру пыток, манили плавными движениями пальцев и кокетливым кивком головы. Это производило тем более жуткое впечатление, потому что и Владимир знал, и они знали, что он не в силах сопротивляться и на самом деле не может ответить им отказом. Он понимал, что будет рано или поздно повержен и раздавлен, но с отчаяньем приговоренного готов был броситься в это последнее в своей жизни сражение. Владимир согласно кивнул и шагнул вперед, уже не сдерживаясь, самозабвенно отдаваясь во власть подхвативших его мутных волн. Ранения – пустяк. Ещё дней пять и он поправится окончательно. А после ему наверняка дадут отпуск, в который он непременно… Тут Владимир весь сжался, ощущая как лоб покрывается испариной. А что он собственно намерен делать? Стоит ли возвращаться? Чушь! Он никогда не был трусом, не станет им и теперь. Что ждет его в Двугорском? Правда. Либо письмо – подлая, наглая ложь и тогда… Дуэль. «Я убью его!» - проговорил Владимир с шумом выдыхая. Либо все так и есть. Тогда… Вот что делать тогда? Владимир оглянулся, словно ожидая, что кто-то подскажет ему верный ответ. Но перед глазами мелькали лишь гадкие картинки: её виноватое, скорбное лицо, фигурка, съёжившаяся под грузом неизбежного объяснения. Силуэт Мишеля, расплывчатый, окутанный сизым туманом и едва различимыми сверкающими мушками – искорками торжества и победного превосходства. Неуловимый и незримо присутствующий бывший лучший друг… Кругом клубился шепот, живой, осязаемый, липкий, вьющийся плющом, мешающий дышать. Любопытные взгляды, злорадные ухмылки. У Владимира пошла кругом голова, хотелось взрезать воздух резким ударом руки, чтобы разогнать обступившие его видения. Раны саднило все сильнее, хотя в последние часы он редко вспоминал об этом. Но сейчас навязчивые образы, звуки, боль – всё это сливалось, действуя единым фронтом, словно желая целиком поглотить его, напиться его страданиями, растоптать и отпраздновать как можно быстрее. Как это выдержать? Как это прожить? Владимир с трудом поднял руку, приложив ладонь ко лбу. Ему кажется или у него и в самом деле жар? Нет, просто он взбешен, раздавлен неизвестностью, низким, грубым предательством. Усмехнувшись, Владимир прошипел: - О, Мишель, ты знал, что делаешь! Неизвестно откуда долетело: - Что? Может, воды? Владимир замер на пару секунд, прислушиваясь, пытаясь понять, слышал ли он это в самом деле или воображение его разыгралось настолько, что подсылает невидимого собеседника. - Кто здесь? Тишина. «Так и спятить недолго!» И тут вдруг раздался смешок, странный, искренний, будто детский. Один, второй, третий. Совсем нетрудно было догадаться, кто это. Это они. Их трое: маленький, другой чуть побольше и третий - ещё больше. «Я бы назвал их погодками», - Владимир тихо рассмеялся. И тут же злобно процедил в темноту: «Надо было вас сразу придушить!». Тогда, сразу, это был совершенно правильный жест, верный порыв – скомкать и… нет! не выбросить – разорвать, сжечь, развеять, что останется. И тут же забыть, что оно было. Не было. Сон, всё дурной сон! Но секундное промедление, которое было ему необходимо, чтобы взять себя в руки, привело лишь к тому, что он решил сохранить этот отвратительный листок с гнусными каракулями. Развернул, расправил, перечитал, вновь сложил, стараясь унять дрожь в руках. И где оно теперь? В кармане. Вот оттуда они и подглядывают за ним, невинно хихикая. Это они управляют его сознанием, это они заставляют его смотреть и слушать, видеть и слышать. А сами в этот момент тянут из него по капле то светлое, что осталось. До тех пор пока не лишат последнего. Смех становился все отчетливее, все заливистее, окружая его тысячами отголосков. Владимир старался понять, почему, что их так развеселило. Он озирался в панике, ожидая какого-то страшного подвоха, и тут вдруг увидел её. Анну. И его. Мишеля. В оцепенении он не мог ни двинуться, ни сказать что-либо, лишь дрожал всё сильнее, наблюдая разворачивающуюся перед ним картину. Вот Анна поворачивается к нему спиной, и он видит два огромных белых ангельских крыла, раскрывающихся единым решительным взмахом, порождающим мощную волну холодного ветра, пронизывающего до костей. И вот уже его взгляд приковывают пальцы, что уверенно тянутся к нему, легко дотрагиваясь до груди слева. «Мишель, нет!» И в тот же миг россыпь горящих мелких углей обрушивается на его тело. Какой-то хруст и новый взмах крыльев, снова волна ледяных игл обдает с ног до головы. Сочувственный шепот хлещет как оскорбление: «Оно все ещё здесь… всё ещё бьётся. Но ведь оно тебе больше не нужно…». Эти пальцы словно прощупывают, как бы поудобнее вырвать его сердце. Как же горячо! Белые крылья хлопали все сильнее, все чаще. Атаки убийственного холода сменялись клубами раскаленного смрада, и казалось, этому не будет конца. Детский смех превратился в громоподобный безудержный хохот, перекрывающий вой ветра, шипение огненных головешек и его собственный вопль, разрывающий легкие. Владимир уже перестал различать что-либо – лишь разлетающиеся в стороны белые перья, превращающиеся в серый пепел и пальцы, рвущие рубашку на его груди. Но нет, это не рука обжигает до судорог. Это проклятый клочок бумаги, который он так неосмотрительно оставил в живых. Он пропитан ядовитой кислотой, что растворяет кожу, разъедает плоть, словно ненасытная тварь, одержимая лишь одним неистовым желанием – добраться до его истерзанного сердца. Это она, скользкая гидра, извиваясь, тащит его в свое логово, на дно темного озера, наполненного кипящим маслом. Из последних сил Владимир проговорил: - Где ты? Он был уверен – невидимый собеседник рядом. Он откликнется, поможет. - Я здесь, Владимир, здесь. Ничего не видя, но чувствуя спасительное присутствие, Владимир заторопился: - Убери… это… с меня. Горячо. Оно сожжет… умоляю… - Что? О чем ты? - Вот тут, в кармане на груди, листок, письмо, вытащи… - Какой карман? Владимир, на тебе ничего нет – лишь бинты. Густые, маслянистые воды разверзлись на миг, и Владимир вынырнул на поверхность. Дышать было ещё тяжело, но уже ощущалось легкое дуновение свежего воздуха. Перед самым лицом, скрытый медленно рассеивающейся пеленой, из стороны в сторону раскачивался силуэт. - Сергей, ты?.. - Нет, Володя. Макеев… умер… Это я, Новиков. - Н-о-в-и-к-о-в… А что ты здесь? Ах, да, твое плечо. - Ты говорил про письмо. Вот это? Новиков показал ему сложенный листок. Владимир задохнулся: - Где ты взял! – он внезапно дернулся, желая пусть ценой собственной жизни, но вырвать письмо из чужих пальцев. Но Новиков и сам уже протянул его Владимиру: - На, возьми. Оно выпало из твоей руки, когда ты потерял сознание. Клянусь, я не читал. Владимир смотрел на листок и не спешил брать. Чем дольше он вглядывался в это послание ада, в этот источник его смертельных мук, тем сильнее накатывала на него дурнота, сине-красные круги вспыхивали перед глазами, за спиной что-то хлюпало и нетерпеливо вздыхало. Откинувшись на подушку, хрипя, Владимир простонал: - Нет, оставь. Я не возьму его. Потом… Он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы на затылке, утягивая, погружая в уже знакомое серое пространство с клочками чернильной грязи, населенное знакомыми лицами и потусторонними образами – безжалостными свидетелями его агонии. Детского смеха больше слышно не было. Три братца сделали свое дело. Они всласть налюбовались его безумием и, заскучав, исчезли. Его крутило и бросало из стороны в сторону и казалось, что в теле его не осталось ни одной целой кости, ни одного органа, который бы не кровоточил. Кто-то совсем рядом тихо вздыхал: - Ну как он? … - Уже трое суток. … - Это конец? … Вдруг его отпустили, и на мгновение он почувствовал облегчение. Однако тут же его охватила смертельная тоска, он вдруг явственно понял, что поглощен неизлечимой болью и нет больше никакой надежды на избавление. Владимир открыл глаза, но не решался осмотреться. Здесь, где его сердце пылало, а тело каждую секунду пронзали тысячи ледяных клинков, он ожидал увидеть лишь безобразные лики злорадствующих фантомов, склонившихся к самому его лицу, чтобы не пропустить его последний вздох. Пусть. Он уже знал, что будет делать. Он будет думать о другом, о другой… Солнечным весенним утром она провожала его. Вышла на крыльцо, у которого в ожидании топтался его конь. Белая пушистая накидка, золотистые локоны, подрагивающие на ветру, и её тонкие холодные пальцы, которые он уверенно сжимал и пытался согреть своим дыханием. Неотвратимость разлуки не омрачала его мыслей. Он был спокоен и даже несколько воодушевлен, с тайным восторгом благодаря эту минуту и отмечая, что уже никогда не увидит её такой - прелестной в своей решимости помнить и ждать, смирившейся, старающейся сдержать слишком глубокий вздох. С заплаканными, но по-прежнему сияющими как два майских озерца глазами, которые словно пытались заглянуть в самую его душу. Она сомневалась и не верила, что он понял, что он достаточно правильно понял её. И не могла уже ничего говорить, лишь смотрела. Ни малейшей тени не было на её лице. Лучи солнца озаряли их ласковым светом, он целовал её дрожащие губы и больше всего боялся вновь увидеть её слезы. Он стыдился этого, но ничего не мог с собой поделать. Если бы тогда она заплакала, он бы не смог этого вспоминать. И она не заплакала. - Я люблю тебя. - Я дождусь тебя. - Я вернусь обязательно, ты знаешь. - Ты не сможешь иначе, я обещаю. Она ласково улыбнулась, погладив его волосы, он ещё несколько минут продолжал разглядывать её совершенное, спокойное лицо, затем склонил голову в коротком, наверное, слишком официальном поклоне. Но иначе было уже невозможно - очарование прощальных объятий утрачивало свою неповторимость. Он бросился прочь, не смея произнести роковое «прощай» и так ни разу и не оглянулся. Он просто знал, что она ещё долго стояла там… Он знал это так же верно, как и то, что написанное в том мерзком письме – пошлая ложь, жалкая месть отчаявшегося труса. Что было заслуженным, что было справедливым, сейчас не имело значения. Имело значение лишь то, что она не могла, и он верил в это. - Господи, да что же в том треклятом письме? Никак он все не успокоится… Владимир не мог понять, откуда тут женщина. - Не знаю. Но как только он получил его, так и стало ему хуже. Он все твердит, что нужно сжечь его, уничтожить. Вроде как и не было ничего. - Так может… - Неет… не надо… - Владимир не узнал собственного голоса. Этот звук был больше похож на скрип или свист и звучал откуда-то извне. Он и видел себя со стороны, чуть сбоку. Разметавшегося на скомканных простынях, в окровавленных бинтах, с посеревшим лицом. Он видел, как при звуке его голоса вздрогнули незнакомая женщина и молодой мужчина с перевязанным плечом, что сидели у его кровати. Они замерли, прислушиваясь, продолжит ли он. Владимиру вдруг захотелось увильнуть, скрыться. Он уже сомневался, а было ли письмо вообще, а в самом ли деле он читал то, что, как ему кажется, он помнит? И что было в начале – три маленьких гаденыша, из-за которых он впал в горячку или это последствия ранений породили злобных чудищ, терзавших его? Сейчас он находился в том пограничном состоянии, когда мог и был готов принять любую правду. Но последними усилиями воли он заставлял себя верить лишь единственной. - Разверните. - Что? – мужчина взмахнул аккуратно сложенным, но слегка помятым листком. Владимир чуть прикрыл глаза в знак согласия. - Прочтите. Пожалуйста. - Владимир, ты уверен? - Да, - и это было абсолютно искренне, «Ты не сможешь иначе, я обещаю». - Читайте. Это все равно неправда… Мужчина медлил, затем неуверенно огляделся, наверное, ища одобрения той женщины, которую Владимир уже не видел. Да и мужчину он уже едва различал. Какое-то движение, расплывшееся молочным пятном и гулкое колебание воздуха: - Владимир... но… здесь всего три слова... "Это было легко". Но он уже не слышал этого. Главным для него было произнести ту фразу: "Это всё равно неправда...". Теперь можно было отпустить себя. Туда, куда звали всё более тоскливые голоса, куда увлекали всё более настойчивые руки, куда подталкивали мысли о грядущем свете, счастье и покое. И о той, которая всё ещё ждала его там, на крыльце, на весеннем ветру, прижав озябшие пальцы к влажным от слез щекам.
полная версия страницы